В родильном приюте - Страница 2

— Ну?! Ты меня пугаешь, дѣвушка.

— Попробуй… У тебя первый ребенокъ-то? — спросила въ свою очередь блондинка.

— Первый, милушка. Я себя соблюдала. И тутъ-то-бы… но ужъ очень клялся, что обзаконитъ. И кабы онъ не пара мнѣ былъ, то, разумѣется, я ему не повѣрила-бы. Я знаю, всѣ они подлецы, но этотъ… Вотъ я и думала въ кормилицы, чтобы прикопить хоть на ребенка-то своего.

— Прикопить прикопишь на хорошемъ мѣстѣ, но одурь возьметъ въ неволѣ… Попробуй… Я изъ графскаго дома, откормивъ ребенка, прямо съ приданымъ ушла. Все мнѣ отдали: платье, бѣлье, постель, подушки… Все, все… Ко мнѣ поваръ сватался послѣ того. Настоящимъ манеромъ сватался.

— Что-жъ ты?

— Пьющій…

Въ уголкѣ, въ кровати сидитъ худая и блѣдная родильница, кормитъ грудью ребенка и горько заливается слезами. Около нея акушерка вся въ бѣломъ. Акушерка объявила ей, что та теперь вполнѣ оправилась и ей на выписку пора. Слезы такъ и душатъ ее, она вздрагиваетъ.

— Чего ты, милая, чего ты? Успокойся… — тревожно говорить акушерка.

— Куда я, барышня, пойду? Куда? Мнѣ дѣться некуда… У меня ни квартиры, ни угла…

— Ну, наймешь гдѣ-нибудь уголокъ… Это такъ не трудно…

— Легко сказать… — всхлипываетъ женщина, прижимая къ груди ребенка. — Легко сказать: нанять уголокъ! Какъ нанять, если я безъ денегъ… Всего семнадцать копѣекь въ карманѣ, семнадцать… — повторяетъ она.

II

Опять громкій шепотъ.

Въ другомъ углу также разговариваютъ на двухъ кроватяхъ. Темнорусая женщина, очень недурненькая, лежитъ на спинѣ, закинувши руки за голову, другая, бѣлокурая, тоже молоденькая, съ какъ-бы льняными волосами, съ совершенно круглымъ лицомъ и безъ бровей, приподнялась на локоть и разсказываетъ сосѣдкѣ:

— Пріѣхала я въ Питеръ-то въ мартѣ… Отъ голодухи пріѣхала… Очень ужъ у насъ въ деревнѣ-то голодно, такъ мать на заработки меня послала… Неурожай у насъ быль… И травы погорѣли… и все… скотину даже кормить нечѣмъ было… Намъ самимъ хлѣба только до Рождества хватило… Ужасъ, что было…

— Понимаю… — отвѣтила темнорусая женщина сочувственно. — Вездѣ неурожаи… Намъ земляки наши тоже писали объ этомъ въ Питеръ. Потомъ скотъ, падалъ.

— Вотъ, вотъ… Все вѣдь это отъ безкормицы… Ну, мать и говоритъ: «поѣзжай съ хлѣбовъ долой… Зарабатывай… Намъ пришлешь»… У насъ сторона глухая, заработковъ нѣтъ. А маменька у меня вдова и два братенка мои при ней махонькіе. Ну, продала она мнѣ на дорогу пару овецъ, чтобъ снарядить меня. Кое-что себѣ на муку оставила, а остальное мнѣ. И пріѣхала я къ сродственницѣ нашей. При артельной квартирѣ она маткой живетъ. Артель фабричная… Ну, она стряпаетъ имъ и обстирываетъ ихъ. Пріѣхала я, начала мѣста искать, а заработка-то нѣтъ. Ужъ и натерпѣлась-же я, дѣвушка! Мужики ругаются, гонятъ съ квартиры… «Полно, говорятъ, тебѣ насъ объѣдать!» А куда я пойду? Куда дѣнусь безъ денегъ? И цѣлый мѣсяцъ я такъ-то, милушка. Только поломойствомъ восемь гривенъ и выработала. Мать пишетъ: «что, дочка, мать забыла? Что денегъ не шлешь? Сидимъ и животы у насъ подвело». А что я имъ пошлю? Наконецъ, на Пасхъ мнѣ мѣсто обозначилось на огородъ, къ парникамъ.

— Въ копорки, значитъ? — спросила сосѣдка по кровати.

— Копорками насъ только дразнятъ, а мы съ дуру откликаемся. Копорки тутошныя, изъ Копорья. А у насъ на огородѣ было двадцать женщинъ и дѣвушекъ и ни одной копорки. Все новгородскія да псковскія. Я новгородская.

— А мы тверскія… Мужъ мой въ дворникахъ служитъ, — сообщила темнорусая женщина. — Пріѣхали съ мужемъ тоже отъ голодухи и безкормицы, да такъ въ Питерѣ и остались. Вотъ уже четвертый годъ здѣсь живемъ. Здѣсь живемъ, а въ деревню свекру и свекрови все-таки посылаемъ. И на работницу посылаемъ, и на подати посылаемъ. Старикъ со старухой ой какіе строгіе и сурьезные! А у самихъ себя семья здѣсь. Тоже поить, кормить надо. Вотъ Богъ и третьяго ребенка посылаетъ.

У круглолицей безбровой тяжелый вздохъ.

— Ахъ, при мужѣ-то ребенокъ однѣ радости, а вотъ каково дѣвушкѣ-то! Только срамъ одинъ… — говорить она и слезливо моргаетъ безбровыми глазами.

— Конечно. Полюбовникъ или мужъ! Полюбовникъ, миленькая, только до ребенка, а чуть узнаете что виновата такъ убѣжитъ, словно чортъ отъ ладона, прости, Господи. И некому тебя пожалѣть, некому приласкать, — шептала темнорусая женщина.

Круглолицая, безбровая женщина заплакала и стала утирать глаза воротомъ рубахи. Сосѣдка по кровати продолжала:

— Вѣдь вотъ меня мужъ ужъ два раза навѣстилъ, пока я здѣсь лежу, бараночекъ мнѣ принесъ, калачикъ, кума была и два яблока принесла въ гостинецъ. А къ тебѣ кто придетъ?

— Боже мой, Господи! Да если-бы я только знала! — шепчетъ сквозь слезы круглолицая и не договариваетъ. — Ну, куда я теперь съ ребенкомъ!..

— Мать знаетъ?

— Ни — Боже мой… Она убьетъ, коли узнаетъ. И такъ-то, бывало, съ парнями въ деревнѣ, такъ она и то сейчасъ за косу… а то ругать…

— Не убьетъ. Гдѣ убить! А развѣ поколотитъ только… Такъ вѣдь и за дѣло-же. Поѣзжай въ деревню, повинись ей и претерпи.

— Срамъ-то какой, милая! Вѣдь вся деревня засмѣетъ, проходу ни отъ кого не будетъ. А мать прямо скажетъ: «вотъ, дочка, поѣхала въ Питеръ, чтобы намъ помогать, а сама намъ-же изъ Питера лишній ротъ привезла».

— Ну, какой это ротъ!

— Выростетъ, такъ ротъ будетъ. Черезъ годъ ротъ. Да и теперь обуза… Всему дому обуза.

Пауза. Круглолицая женщина всхлипываетъ.

— Гдѣ грѣхъ-то случился? — участливо опрашиваетъ темнорусая женщина.

— Охъ, не спрашивай, душечка! И такъ тяжко.